Письмо А.С. Пушкина Н.Н.Раевскому
Voici ma tragédiepuisquevous la voulezabsolument, maisavantque de la lire j’exigequevousparcouriez le dernier tome de Karamzine. Elle estremplie de bonnesplaisanteries et d’allusions fines à l’histoire de ce temps-làcommenos sous- œuvres de Kiov et de Kamenka. Ilfaut les comprendre sine qua non.
Al’exemple de Shakespeare je me suisborné à développerune époque et des personnageshistoriques sans rechercher les effetsthéâtrals, le pathétiqueromanesque etc... Le style en estmélangé. — Il est trivial et bas làoùj’aiétéobligé de faire intervenir des personnagesvulgaires et grossiers — quand aux grosses indécences, n’yfaitespas attention: cela a étéécrit au courant de la plume, et disparaîtra à la première copie. Unetragédie sans amour souriait à mon imagination. Maisoutrequel’amourentrait beaucoup dans le caractèreromanesque et passionné de monaventurier, j’airenduДмитрийamoureux de Marina pour mieux faire ressortirl’étrangecaractère de cettedernière. Iln’est encore qu’esquissédansKaramzine. Mais certes c’étaitunedrôle de jolie femme. Elle n’aeuqu’une passion etcefutl’ambition, mais à un degréd’énergie, de rage qu’on a peine à se figurer. Après avoirgoûté de la royauté, voyez-la, ivred’unechimère, se prostituerd’aventuriers en aventuriers — partagertantôt le lit dégoûtant d’un juif, tantôt la tente d’un cosaque, toujoursprête à se livrer à quiconquepeutluiprésenter la faibleespérance d’un trône qui n’existait plus. Voyez-la braver la guerre, la misère, la honte, en même temps traiter avec le roi de Pologne de couronne à couronneetfinirmisérablementl’existence la plus orageuse et la plus extraordinaire. Je n’aiqu’une scène pour elle, maisj’yreviendraisiDieu me prête vie. Elle me trouble commeune passion. Elle esthorriblement polonaise comme le disait la cousine de M-me Lubomirska.
Гаврила Пушкин est un de mesancêtres, je l’aipeinttelque je l’aitrouvédansl’histoire et dans les papiers de ma famille. Il a eu de grands talents, homme de guerre, homme de cour, homme de conspirationsurtout. C’estluietПлещеев qui ontassuré le succès du Самозванец par uneaudaceinouïe. Après je l’airetrouvé à Moscoul’un des 7 chefs qui la défendaient en 1612, puis en 1616 dans la Думаsiégeant à côte de КозьмаMinine, puisвоевода à Нижний, puisparmi les députés qui couronnèrentRomanof, puisambassadeur. Il a été tout, mêmeincendiairecomme le prouveuneграмотаquej’aitrouvée ПогорелоеГородище — villequ’il fit brûler (pour la punir de je ne sais quoi) à la mode des proconsuls de la Convention Nationale.
Je comptereveniraussisurШуйский. Ilmontredansl’histoire un singulier mélange d’audace, de souplesse et de force de caractère. Valet de Godounofilest un des premiers boyards à passer du côté de Дмитрий. Il est le premier qui conspire et c’estlui-même, notezcela, qui se charge de retirer les marrons du feu, c’estluimême qui vocifère, qui accuse, qui de chef devient enfant perdu. Il est prêt à perdre la tête, Дмитрийlui fait grâce déjà surl’échafaud, ill’exile et avec cettegénérositéétourdie qui caractérisaitcetaimableaventurieril le rappelle à sacour, il le comble de biens et d’honneurs. Que fait Шуйский qui avaitfrisé de siprès la hacheet le billot? Iln’arien de plus presséque de conspirer de nouveau, de réussir, de se faire élire tsar, de tomber et de garderdanssachûte plus de dignité et de force d’âmequ’iln’eneut pendant toutesa vie.
Il y a beaucoup du Henri IV dansДмитрий. Il estcommelui brave, généreux et gascon, commeluiindifférent à la religion — tousdeuxabjurantleurfoi pour cause politique, tousdeuxaimant les plaisirs et la guerre, tousdeux se donnantdans des projetschimériques — tousdeux en butte aux conspirations... Mais Henri IV n’a pas à se reprocherКсения — ilestvraiquecette horrible accusation n’est pas prouvée et quant à moi je me faisune religion de ne pas y croire.
Грибоедов a critiqué le personnage de Job; le patriarche, ilestvrai, était un homme de beaucoup d’esprit, j’enai fait un sot par distraction.
En écrivant ma Годунов j’airéfléchisur la tragédie, etsi je me mêlais de faire unepréface, je ferais du scandale. C’estpeut-être le genre le plus méconnu. On a tâchéd’en baser les loissur la vraisemblance, et c’estjustementellequ’exclut la nature du drame; sans parler déjà du temps, des lieux etc., queldiable de vraisemblance y a-t-ildansunesallecoupée en deuxdontl’uneestoccupée par 2000 personnes, senséesn’être pas vues par celles qui sontsur les planches?
2) La langue. Par exemple le Philoctète de la Harpedit en bon français après avoirentenduune tirade de Pyrrhus:Hélasj’entends les doux sons de la langue grecque. Tout celan’est-il pas d’uneinvraisemblance de convention? Les vraisgénies de la tragédiene se sontjamaissouciésd’uneautrevraisemblancequecelle des caractères et des situations. Voyezcomme Corneille a bravementmené le Cid: ha, vousvoulez la règle de 24 heures? Soit.Etlà-dessusilvousentasse des événements pour 4 mois. Rien de plus ridicule que les petitschangements des règlesreçues. Alfieri estprofondémentfrappé du ridicule de l’aparté, il le supprime et là-dessusallonge le monologue. Quellepuérilité!
Ma lettreestbien plus longue que je ne l’avaisvoulu faire. Gardez-la, je vousprie, car j’enauraibesoinsi le diable me tente de faire unepréface.
30 jan. 1829, S.-Pb.
Перевод письма
-Вот моя трагедия, раз уж вы непременно хотите ее, но я требую, чтобы прежде прочтения вы пробежали последний том Карамзина. Она полна славных шуток и тонких намеков на историю того времени, вроде наших киевских и каменских обиняков. Надо понимать их – это sinequanon.
По примеру Шекспира я ограничился развернутым изображением эпохи и исторических лиц, не стремясь к сценическим аффектам, к романтическому пафосу и т. п. ... Стиль трагедии смешанный. Он площадной и низкий там, где мне приходилось выводить людей простых и грубых, – что касается грубых непристойностей, не обращайте на них внимания: это писалось наскоро и исчезнет при первой же переписке. Меня прельщала мысль о трагедии без любовной интриги. Но, не говоря уже о том, что любовь весьма подходит к романическому и страстному характеру моего авантюриста, я заставил Дмитрия влюбиться в Марину, чтобы лучше оттенить ее необычный характер. У Карамзина он лишь бегло очерчен. Но, конечно, это была странная красавица. У нее была только одна страсть: честолюбие, но до такой степени сильное и бешеное, что трудно себе представить. Посмотрите, как она, вкусив царской власти, опьяненная несбыточной мечтой, отдается одному проходимцу за другим, деля то отвратительное ложе жида, то палатку казака, всегда готовая отдаться каждому, кто только может дать ей слабую надежду на более уже не существующий трон. Посмотрите, как она смело переносит войну, нищету, позор, в то же время ведет переговоры с польским королем как коронованная особа сравным себе и жалко кончает свое столь бурное и необычайное существование. Я уделил ей только одну сцену, но я еще вернусь к ней, если бог продлит мою жизнь. Она волнует меня как страсть. Она ужас до чего полька, как говорила кузина г-жи Любомирской.
Гаврила Пушкин – один из моих предков, я изобразил его таким, каким нашел в истории и в наших семейных бумагах. Он был очень талантлив – как воин, как придворный и в особенности как заговорщик. Это он и Плещеев своей неслыханной дерзостью обеспечили успех Самозванца. Затем я снова нашелего в Москве в числе семи начальников, защищавших ее в 1612 году, потом в 1616 году, заседающим в Думе рядом с Козьмой Мининым, потом воеводой в Нижнем, потом среди выборных людей, венчавших на царство Романова, потом послом. Он был всем чем угодно, даже поджигателем, как это доказывается грамотою, которую я нашел в Погорелом Городище – городе, который он сжег (в наказание за что-то), подобно проконсулам Национального Конвента.
Я намерен также вернуться и к Шуйскому. Он представляет в истории странную смесь смелости, изворотливости и силы характера. Слуга Годунова, он одним из первых бояр переходит на сторону Дмитрия. Он первый вступает в заговор, и он же, заметьте, сам берется выполнить все это дело, кричит, обвиняет, из предводителей становится рядовым воином. Он готов погибнуть, Дмитрий милует его уже на лобном месте, ссылает и с тем необдуманным великодушием, которое отличало этого милого авантюриста, снова возвращает ко двору и осыпает дарами и почестями. Что же делает Шуйский, чуть было не попавший под топор и на плаху? Он спешит создать новый заговор, успевает в этом, заставляет себя избрать царем и падает – ив своем падении сохраняет больше достоинства и силы духа, нежели в продолжение всей своей жизни.
В Дмитрии много общего с Генрихом IV. Подобно ему он храбр, великодушен и хвастлив, подобно ему равнодушен к религии – оба они из политических соображений отрекаются от своей веры, оба любят удовольствия и войну, оба увлекаются несбыточными замыслами, оба являются жертвами заговоров... Но у Генриха IV не было на совести Ксении – правда, это ужасное обвинение не доказано, и я лично считаю своей священной обязанностью ему не верить.
Грибоедов критиковал мое изображение Иова – патриарх, действительно, был человек большого ума, я же по рассеянности сделал из него дурака.
Создавая моего Годунова, я размышлял о трагедии – и если бы вздумал написать предисловие, то вызвал бы скандал – это, может быть, наименее понятый жанр. Законы его старались основать на правдоподобии, а оно-то именно и исключается самой сущностью драмы; не говоря уже о времени, месте и проч., какое, черт возьми, правдоподобие может быть в зале, разделенной на две части, из коих одна занята 2000 человек, будто бы невидимых для тех, которые находятся на подмостках.
2) Язык. Например, у ЛагарпаФилоктет, выслушав тираду Пирра, говорит на чистом французском языке: «Увы, я слышу сладкие звуки греческой речи». Не есть ли все это условное неправдоподобие? Истинные гении трагедии заботились всегда исключительно о правдоподобии характеров и положений. Посмотрите, как смело Корнель поступил в «Сиде»: «А, вам угодно соблюдать правило о 24 часах? Извольте». И тут же он нагромождает событий на 4 месяца. Нет ничего смешнее мелких изменений общепринятых правил. Альфиери глубоко чувствовал, как смешны речи в сторону, он их уничтожает, но зато удлиняет монологи. Какое ребячество!
Письмо мое вышло гораздо длиннее, чем я хотел. Прошу вас, сохраните его, так как оно понадобится, если черт меня попутает написать предисловие.
30 января 1829
